Мы не единственные собирались на Землю. Колониальный комитет сначала раскудахтался, но в связи с чрезвычайными обстоятельствами быстро поднял лапки кверху и начал составлять списки пассажиров. Мы с отцом тоже пошли в агентство комитета вручить свои заявления, причем чуть ли не последними из желающих: отец по делам выезжал из города, а без него мне идти не хотелось. На запертой двери агентства болталась записка: «Вернусь через полчаса». Мы решили подождать. На улице на доске объявлений были вывешены списки будущих репатриантов. Чтобы убить время, я принялся их разглядывать, и отец тоже. Я наткнулся на фамилию «Сондерс», показал отцу.
– Невелика потеря, – пробурчал он.
Горлодер Эдвардс тоже оказался в списке; может, я и впрямь видел его на приемной станции, хотя больше он мне на глаза не попадался. Я подумал, что у меня появится шанс поймать его в темном углу на корабле и вернуть полученные плюхи, но подумал как-то вяло, без воодушевления. И стал просматривать списки дальше.
Пытался найти там Хэнка Джонса, но не нашел. Начал читать сначала, более внимательно, отмечая каждую знакомую фамилию. И стала вырисовываться любопытная закономерность.
В это время вернулся агент и отпер дверь. Отец тронул меня за руку:
– Пошли, Билл.
– Погоди минутку, Джордж, – сказал я. – Ты прочел весь список?
– Да.
– Я вот чего подумал, Джордж: мне как-то неохота оказаться в одной компании с этими болванами.
Отец пожевал губу.
– Я тебя прекрасно понимаю.
Я очертя голову бросился в омут:
– Джордж, поступай как знаешь, но я на Землю не вернусь, пока мы тут не залижем раны.
Вид у отца сделался совершенно несчастный. Он постоял, помолчал и наконец произнес:
– Мне нужно отвезти обратно Пегги, Билл. Без нас с Молли она не уедет. А уехать ей необходимо.
– Я знаю.
– Билл, ты понимаешь меня?
– Понимаю, отец.
Он пошел в агентство вручать заявления, насвистывая на ходу мотив, который частенько насвистывал после смерти Анны. По-моему, сам он этого не замечал. На следующий день я перебрался на ферму. Не к Шульцам – к себе. Спал в комнате Пегги, понемногу разбирал завалы и готовился к посеву выделенных мне из аварийных запасов семян.
А потом, за две недели до старта «Крытого фургона», Пегги умерла, и у нас не осталось никаких причин спешить на Землю.
Йо Шульц был в городе, и отец попросил его зайти ко мне. Йо пришел, разбудил меня и все рассказал. Я поблагодарил его.
Он спросил: может, я пойду с ним к Шульцам? Я сказал: нет, спасибо, я хочу побыть один. Он пообещал наведаться завтра и ушел.
Я лег на кровать Пегги.
Она умерла, и я уже ничего не мог с этим поделать. Она умерла, и исключительно по моей вине… Если бы я не поощрял ее упрямство, родители увезли бы ее гораздо раньше, они бы успели. Она вернулась бы на Землю, ходила бы в школу, росла бы здоровенькой и счастливой – там, в Калифорнии, а не в этом проклятом Богом месте, где она не смогла жить, где людям вообще жить не положено.
Я закусил подушку и заревел во весь голос. «Анна, Анна! – кричал я. – Позаботься о ней, Анна! Она такая маленькая, она еще ничего не умеет!» Я перестал реветь и прислушался в смутной надежде, что Анна ответит и даст мне обещание. Ни звука… сначала… а потом до меня донеслось знакомое: «Расти большой, Билли». Еле слышный, далекий голос:
«Расти большой, сынок».
Я встал, умыл лицо и начал собираться в город.
Мы жили все вместе в комнате Пегги, пока не засеяли поле, а затем стали восстанавливать дом. Укрепили его, сделали два больших окна с видом на озеро и на горы. В комнате Пегги тоже прорубили окно, что изменило ее до неузнаваемости.
Теперь мы пристраивали еще одну комнату – похоже, скоро она нам понадобится. Во всех помещениях были окна, а в гостиной – камин. Мы с отцом трудились, не покладая рук, уже второй сезон после землетрясения. Зерна нам выделили в избытке, и мы засеяли пустующее поле на ферме через дорогу. Вскоре туда вселились новые жильцы, Эллисы, и заплатили нам. Правда, не наличными, а переводом, но наш долг комитету немного уменьшился.
Через два ганимедских года после небесного парада вам даже в голову бы не пришло, что здесь была такая катастрофа. В колонии не осталось ни одного разрушенного дома, население возросло до сорока пяти тысяч, город деловито гудел. Хлынул такой приток иммигрантов, что комитет начал принимать у нас выплаты задолженности даже продуктами.
Что до нашего семейства, то мы справлялись неплохо. Завели себе улей с пчелами. Кроме Мэйбл номер два у нас появились Марджи и Мэйми, и раз в день я выносил на шоссе к вездеходу молоко для продажи в городе. Я запрягал Марджи с Мэйми в плуг – мы раздробили камни еще на пяти акрах – и подумывал о лошадке.
Некоторые фермеры уже обзавелись лошадьми, в том числе и Шульцы. Совет долго мурыжил этот вопрос, прежде чем дал добро на «вторжение». Многие считали, что лучше пользоваться тракторами. Но оборудования, чтобы их производить, в колонии не хватало, а политика проводилась такая, что планета должна сама себя обеспечивать. В результате победили «лошадники». Лошади умеют воспроизводиться, а трактора этому фокусу пока не обучены. А кроме того, бифштекс из конины – вкусная штука, хотя, скажи мне кто-нибудь об этом, когда я был сухопутной крысой в Сан-Диего, я наверняка крутанул бы носом.
Как выяснилось, новую комнату мы пристраивали не зря. Двойняшки – и оба пацаны. Сначала такие страшненькие были – смотреть тошно, но потихоньку-полегоньку стали выравниваться. Я купил им в подарок колыбель местного производства, изготовленную из стекловолокна, спрессованного с синтетической резиной. Ассортимент ганимедских бытовых товаров рос не по дням, а по часам.